Элизабет Финч [litres] - Джулиан Барнс

Во время одного из наших совместных обедов в итальянском ресторанчике, ничего еще не зная о составе и степени сплоченности ее семьи, я спросил, как у них дома отмечается Рождество.

– В день Рождества, – ответила она, – я хожу в больницу – проведать пациентов.

Меня это поразило.

– Это очень… очень по-христиански, – сказал я.

– Вряд ли благотворительность присуща только христианской вере, – ответила она.

Впоследствии я невольно задумался, к чему сводится ее общение с некоторыми пациентами. Многим ли из них охота муссировать вопросы европейских литератур? Прикрепляет ли она к одежде брошь в виде веточки остролиста? Но я отшутился и не воздал ей должное. Вполне возможно, что некоторые с замиранием сердца ожидали появления этой феи; кое-кто мог бы даже уловить в ней полное отсутствие осуждения. Да и вечно улыбчивому, мягкому больничному капеллану она легко могла бы составить здоровую конкуренцию.

Когда Крис выпил пару бокалов домашнего белого, я решился:

– Слушай, не сочти за бесцеремонность…

– Выкладывай.

– У вас семья была… еврейская, так ведь?

– Еврейская?

– Да, твоя сестра как-то проговорилась на лекции.

– Что же она сказала?

В довольно приглаженной форме я пересказал ему спор Э. Ф. с Джеффом.

– Бред какой-то. – Лицо его выражало скорее недоумение, чем обиду. – Почему ты так решил? Наверно, потому, что Лиз была умницей-брюнеткой… – Мы уставились друг на друга с равной степенью удивления. Но Крис, как я уже имел случай убедиться, не страдал излишней обидчивостью и всегда предпочитал сводить к шутке непрозрачные житейские вопросы. – Нет, если ты попросишь меня спустить штаны…

– Прости, это, вероятно, какое-то чудовищное недоразумение.

Впоследствии я еще поразмыслил, но не нашел никакого чудовищного недоразумения. Значит, Э. Ф. сознательно пошла на обман. Она произнесла ту фразу насчет потери родных и вышла из аудитории. В наступившей тишине Джефф выдавил: «Откуда мне было знать, что она еврейка?» Сам-то я даже не сомневался, и дальнейшие сведения только подтвердили эту информацию: отец-меховщик, сменивший, должно быть, фамилию; изнеженная, всем недовольная мать (впрочем, эти стереотипы приписывают и другим национальностям…).

Но зачем? У меня созрело одно простое объяснение и одно посложнее. Простое: Э. Ф. подумала, что Джефф играет на публику, и решила сбить с него спесь. Хм-м-м… А вот более сложное: она изображала еврейку или, выражаясь без обиняков, надумала выдать себя за еврейку. Опять же – зачем? Чтобы противостоять английскому антисемитизму, если она с ним столкнется? А смысл? Или она решилась на некое притворство для создания имиджа? И снова: с какой целью? Что пользы выдавать себя за ассимилированную, далекую от иудаизма еврейку? Может, это требовалось ей для формирования стиля, как ее прическа или броги? Но для таких розыгрышей Э. Ф. была слишком серьезна, вы согласны? Если только она не придумала для себя такой имидж по молодости лет, а потом с ним сроднилась.

Я решил до поры до времени отбросить эти мысли.

Зачастую поражаюсь, как биографам удается слепить достоверное, теплое, связное жизнеописание из случайных, противоречивых, а то и вовсе отсутствующих фактов. Биографы, должно быть, ощущают себя так же, как император Юлиан со свитой прорицателей перед выступлением в поход. Этруски советуют ему одно, философы другое; боги говорят, оракулы молчат или нагоняют туману; сны извещают, что опасность грядет вот оттуда, видения – что вот отсюда, а внутренности животных отделываются двусмысленными намеками; небо предрекает одно, а пыльная буря и «советодательная молния» настаивают совсем на другом. Где же истина, куда кидаться?

А может быть, логичное повествование – это химера, как и попытки примирить разнонаправленные суждения. Наверное, можно рассказать о чьей-нибудь жизни, используя только выхолощенные, знаковые факты. Например:

• Будучи судьей в Антиохии, император оштрафовал себя на десять фунтов золотом за необдуманное вторжение в область полномочий другого судьи.

• В Юлиане есть нечто от Кромвеля: суровость, пуританская строгость, безжалостность в бою. Рассмотрим тот эпизод, где он выговаривает портретисту, приукрасившему его внешность: «Почему же, друг, ты придал мне чужой образ? Каким меня видишь, таким и пиши». С бородавками и всем прочим.

• Успехи его в реформировании налоговой системы были обусловлены пониманием человеческой природы и экономики. Большинство граждан считали налоговое бремя непомерным и потому скрывали свое ценное имущество и всячески занижали доходы. Сборщики налогов традиционно завышали свои требования, дабы восполнить недоимки. Юлиан, напротив, понимал, что снижение налогов примирит граждан с выплатой требуемых сумм, заставит поступать по чести и считать налогообложение справедливым.

• После штурма и разграбления Маогамалхи в 363 году Юлиан отказался от своей доли трофеев. Он «взял себе немого мальчика, умевшего выразить все, что понимал, изящными жестами, и три золотые монеты как приятную и радостную, по его представлениям, награду за одержанную победу».

Вносит ли это хоть какую-нибудь ясность? Что это: выжимка или простая россыпь фактов? Мелкие эпизоды (а их наберется на целую книгу), в совокупности составляющие единую картину, или просто собрание разрозненных фрагментов? Или все это лишь порождает новые вопросы – например, как сложилась судьба немого мальчика после смерти его господина?

Я старался выпутаться из сети навалившихся на меня отчаянных сомнений. А потом вспомнил некогда прочитанное: как римские панегиристы восхвалениями возвращали к жизни какого-нибудь умершего сановника при помощи набора риторических тропов и конвенций. В чем-то – и только в этом – был он мудр, в чем-то другом храбр, еще в чем-то добродетелен. И тогда изрытое, угреватое лицо усопшего покрывалось гладкой массой, чтобы получше идеализировать и увековечить этого человека. Но – и в том вся штука – это был установленный набор характеристик, который ранее применялся к другим людям и сохранялся для применения к нескончаемой веренице выдающихся покойников будущего. То есть человека невозможно «понять» в нынешнем смысле слова. Сколь же разительно это отличается, судя по всему, от героев современных биографий и от наших живых современников. А может быть, и нет.

В моих размышлениях ее прошлое сводилось к поискам конкретного мужчины в двубортном пальто. Этот образ, которым вооружил меня Крис, маячил перед глазами какой-то графической загадкой. Как же его отыскать? Я долгими часами ломал голову, пока не догадался, что у Э. Ф. наверняка была адресная книжка, где с большой долей вероятности могло присутствовать его имя, пусть даже не под буквой «М» – сокращением от МВДБП. Если, конечно, он не умер, точнее, даже если умер.

Эта небольшая книжица в сером тканевом переплете была заполнена весьма своеобразно. Знакомые и коллеги вносились в нее чернилами, не то письменными, не то наклонными печатными буквами. Коммивояжеры и представители других профессий вносились карандашом, потому что требовались только на случай. Родня вносилась под буквой «Р», соседи – под буквой «С». Часть имен была заключена в карандашные квадратные скобки. Так, надо думать, обозначались покойные – все лучше, чем при помощи вычеркиваний. Странно было увидеть там мою фамилию: я вроде как нашел объективное доказательство своего существования. И мимолетно представил себе тот миг, когда этакая небесная рука заключит мое существование в квадратные скобки.